ПО УЗКОЙ ТЮРЕМНОЙ ДОРОЖКЕ (Стихи женщин-узниц Карлага)
Собирать стихи женщин, отбывших срок в Карлаге, приговоренных по 58-й статье УК РСФСР и позже реабилитированных, я начала более десяти лет назад. Писали мне женщины из разных городов бывшего СССР, многие приходили сами прямо в редакцию областной газеты, где я в те года работала, и оставляли на моем рабочем столе лагерные свои стихи.
Так, постепенно, штрих к штриху, и создавался портрет лирической героини – страдалицы, оторванной от семьи, мужа, детей, и суровые черты пережитого сливались с улыбкой, грустной и часто озорной, без которой там, в зонах за колючей проволокой, женщинам было бы не выжить. Не выстоять. И не поддержать тех, кто рядом.
Стихи разные. Талантливые и не очень. Но все, без сомнения, искренние, написанные сердцем.
Екатерина КУЗНЕЦОВА.
ДРУЖБА ТИХАЯ, СЛОВНО СХИМНИЦА
Автором одного из первых писем со стихами оказалась Л.Лаженцева (девичья фамилия Никитина): «Людей с такой судьбой, как моя, может быть много. Это мои сверстники. Возможно, кто-то из них вспомнит автора этого стихотворения...
Я родилась в Бидаике, в отделении Карлага, в 1941 году. Моя мать – жена инструктора Железнодорожного райкома партии в Новосибирске, арестованного в 1937 году и расстрелянного в 1938-м.
Мать отсидела в Бидаике пять лет, как «жена врага народа». Отец мой – бывший офицер, он умер в Бидаике, не дожив до конца срока.
Я замужем, у меня двое взрослых детей, внучка. Образование высшее – искусствовед. Живу в Омске.
В детстве, рассматривая семейные фотографии, не раз брала в руки почтовую карточку, исписанную ровным красивым почерком школьной учительницы. Я давно уже знала содержание этой открытки, но снова и снова перечитывала строки, так глубоко каждый раз трогавшие меня.
Много в жизни дорог исхожено,
Много пройдено трудных дорог,
Мы с тобою бок о бок прожили
Самый трудный жизни кусок.
Дружба тихая, словно схимница,
Когда сходишь в кино на час,
Вместе выпьешь, вместе снимешься,
Видно писана не про нас.
Наша дружба шагала этапами,
Сквозь бесчестье, позор и нужду,
Никогда наша дружба не плакала,
Не сгибаясь, встречала беду.
И, такая большая и чистая,
Проходила сквозь строй не спеша,
Мы в лохмотьях были ромбистами*,
Миллионерами без гроша.
Пусть еще будут встречи с разлуками,
И по-новому жизнь потечет,
Дружба, вскормленная муками,
Никогда не умрет.
*«Ромбистами» - в тридцатые годы работники НКВД не носили погон, знаками отличия были ромбы на воротнике.
Из этого незамысловатого, лишенного литературного изящества стихотворения мне, девчонке, многие слова были непонятны. И только много позже, повзрослев, постигла я всю жестокую правду, тяжесть пути, пройденного ТЕМИ женщинами. Кем было написано это стихотворение, узнать теперь невозможно. Несомненно, оно было написано для моей матери, адресовано ей, прошедшей через все круги этого ада, потерявшей мужа, схоронившей моего отца.
Что осталось в моей памяти от тех лет? В первые дни послевоенного лета мы, дети, рожденные в неволе, резвились. Находили повод для игр буквально во всем. Было ли наше детство «золотым и счастливым»? Может быть...
Ведь ребенок принимает жизнь как данность, такой, какая она есть.
В моей метрике записано место рождения: «Карагандинская область, Карлаг».
НА ГРАНИЦЫ И В СТОЛИЦЫ
Александра Владиленовна Филимонова родилась в 1903 году. Член РСДРП с 1920 года, в момент ареста имела семнадцатилетний партстаж. В Карлаг попала этапом из Благовещенска, где получила срок заключения в десять лет в лагерях НКВД по 58-й статье как «враг народа».
После освобождения в 1947 году далеко от лагеря уезжать было нельзя, да и некуда: действовало ограничение - «минус 38» - столько больших городов были для нее закрыты. Да и не спешила она уезжать – знала, что «врага народа» повсюду ждала нелегкая судьба. И она осталась в Темиртау.
Близкая подруга Филимоновой, разделившая с ней нелегкую судьбу, после ее смерти прислала мне стихи, написанные Александрой Владиленовной Филимоновой в годы заключения в лагере.
Получай-ка паспорт новый,
Паспорт новый, годовой.
На границы и в столицы
Въезд закрыт перед тобой.
Я в столицы не поеду,
Там живала раньше я.
На границах жить не буду,
Я сама боюсь врага.
Я метелицей по свету
Не могу теперь летать,
И работу разучилась
Для себя сама искать.
Но боюсь такого места,
Где работы не дадут,
И в милиции откажут,
Да квартиры все запрут.
Распишитесь же, начальство,
И заверьте пункт такой:
Что работа мне найдется,
Ну и угол будет свой.
В тетрадке-дневнике А.Филимоновой, приславшая мне это письмо ее подруга – учительница из Темиртау Мария Пантелеевна Хилова нашла и другие стихи, очевидно, также принадлежащие перу Александры Владиленовны Филимоновой.
Одежда вся – одна заплата,
По ней же – множество других,
У нищих в времена иные
Не сыщешь ты таких.
На голове? Убор, конечно,
Косынка рваная? Платок?
Хотя не знаю толком,
Сказать вам может лишь знаток…
А обувь разная бывает:
На левой носится галош.
На правой? Чунь надела нынче –
Плыл по арыку. Ах, хорош!
Я СГИБАЮСЬ ЧАСАМИ, ВЫРЫВАЯ ОСОКУ
Ирина Ивановна Страховская в долагерной своей жизни была инженером-архитектором, в 1937 году арестована по доносу, как «враг народа», и приговорена к десяти годам лагерей НКВД. В Карлаге работала землеустроителем, бригадиром на строительстве дорог.
По воспоминаниям известного карагандинского врача З.Недовесовой, также отсидевшей свой срок в Карлаге, как «враг народа», авторство стихотворения «Надо мной раскаленный шатер Казахстана», ставшей лагерной и горячо любимой женщинами-узницами песней, принадлежит именно Страховской.
Однако стихи эти прислали мне сразу несколько женщин, причем варианты были разные – женский и мужской, написаны были то от лица женщины, то от лица мужчины. Стихи списывались, кочевали из отделения в отделение.
Сегодня с уверенностью назвать автора трудно...
НАДО МНОЙ РАСКАЛЕННЫЙ ШАТЕР КАЗАХСТАНА
Надо мной раскаленный шатер Казахстан,
Бесконечная степь колосится вдали.
Но куда б не пошла, я тебя не застану,
О тебе не хотят рассказать ковыли…
Я сгибаюсь часами, вырывая осоку,
Чтобы колос пшеницы налился зерном.
Облака пролетают дорогой высокой,
Только нам улететь не придется вдвоем.
Только нам, мой любимый, дороги заказаны,
Даже ветер, и тот не приносит покой.
Я иду по степи без тебя, ненаглядный мой,
Крепко сердце сжимая горячей рукой.
Я иду по степи… Ни леса, ни речки,
Но и здесь моя Родина.
Воздух чистый я пью.
О свободе со степью веду разговоры,
Ковылям о тебе, мой любимый, пою.
Я иду по степи. Колосится пшеница,
Острокрылая птица куда-то спешит.
Мы с тобой, мой любимый, бескрылые птицы,
И птенца унесло далеко в камыши…
Нам не верит страна. Что же делать?
Как сказать ей о том, что мы сердцем чисты?
Чуть шумят камыши. Солнце лижет мне губы,
Непривычно и пряно пахнут цветы.
Выше голову, милый! Я ждать не устану,
Моя совесть чиста, хоть одежда в пыли.
Надо мной раскаленный шатер Казахстана,
Бесконечная степь колосится вдали…
Среди заключенных было популярно еще одно стихотворение, приписываемое перу той же Страховской.
Однако позже я узнала, что подлинным автором его была Ирина Сергеевна Турумова, арестованная в сентябре 1937 года и получившая десять лет лагерей, как «враг народа». Та же З. Недовесова вспоминала, что И. Турумова отсидела в Карлаге шесть лет и была освобождена досрочно.
Эти пронизанные щемящей тоской стихи тоже были переложены в Карлаге на музыку и их пели в бараках.
ПО УЗКОЙ ТЮРЕМНОЙ ДОРОЖКЕ...
По узкой тюремной дорожке –
Ласкающий солнечный свет.
Давай помечтаем немножко
О доме, которого нет.
Представь-ка, за этим «колодцем»
Бурлит и клокочет весна,
Работает, любит, смеется
Большая, как радость, страна.
Одетые в зелень бульвары
Не вспомнят про нашу беду.
Другие счастливые пары
По этим бульварам пройдут.
Другие счастливые люди
Пройдут мимо башен Кремля,
Но в этих колоннах не будет,
Мой друг, ни тебя, ни меня.
Напрасно малютка, проснувшись,
Меня будет утром искать.
Пухленьких милых ручонок
Не сможет прижать к себе мать.
По узкой тюремной дорожке –
Ласкающий солнечный свет...
Давай помечтаем немножко
О доме, которого нет.
Ей же принадлежат и стихи «В растворенных окнах закатных…». Они трогали до слез – столько в них было боли. Их тоже пели в лагере.
ДАВАЙ ПОМЕЧТАЕМ НЕМНОЖКО
В растворенных окнах закатных
Так радостно манит уют,
Но в городе этом обратно,
Родная, нас больше не ждут.
Что ж, мы все печальнее, тише,
И глубже морщины у глаз,
Но Родина все ж не услышит
Напрасных упреков от нас.
Пойдем же, пока на дорожке
Сияющий солнечный свет.
Давай помечтаем немножко
О доме, которого нет…
ЗА ЧТО НАЗЫВАЮСЬ ЖЕНОЮ ВРАГА?
С 1937 по 1945 годы была узницей Карлага осужденная, как «член семьи изменника родины», солистка Казахской Государственной филармонии красавица Рымбала Сулейменова. Срок она отбывала в АЛЖИРе – Акмолинском лагере «жен изменников родины».
Судьба этой семьи трагична. Муж Рысбалы, Кабдрашит Абишев, был секретарем парткома Каргалинской суконной фабрики. Двоюродный брат – Билал Мухаметшин занимал должность ректора Комвуза в Алма-Ате. И Кабдрашит, и Билал были арестованы в один год. И оба расстреляны.
Следом была арестована и Рысбала, и отправлена в АЛЖИР.
И в этом же 1937 году в Алма-Ате была арестована одиннадцатилетняя дочь Рысбалы и Кабдрашита. Судьба девочки так и осталась неизвестна...
Рысбала писала родным из лагеря письма в стихах. Увы, сохранились лишь немногие из них. Интересно, что она шифровала свои письма, между строк сообщая родным о земляках, о которых что-то узнавала в неволе. Многие стихи первоначально были написаны на казахском языке, но лагерная цензура требовала писать только по-русски, и тогда Рысбала сама переводила свои стихи.
БЕЗВИННЫЕ ОЧИ ПОЗОРОМ ПОКРОЮ
Безвинные очи позором покрою,
И белые щеки слезами умою.
Боюсь не дождаться свидания с родными,
Здесь много безвинных, судьбою гонимых…
О милое небо, скажи же тогда,
За что называюсь женою врага?
О вещее небо, ты видело, знаешь
Страну Кок-Озек, родную обитель,
Где реки по круче вприпрыжку бегут,
В долинах джигиты табун стерегут,
Где горы повыше, где скалы покруче,
И бисером мокрым светятся тучи.
Там степи пошире, там травы погуще,
Там чище озера, там плещутся гуси…
СОСЛАНЫ В КАТОРГУ РЕШЕНИЕМ ОДНИМ
Безвольному жизнь омрачает чело.
Встряхнись, Рысбала, возьмись за перо.
О тех, кто безвинно томится в неволе,
В письме изложи. Да не сгинет оно.
О добрая мама, молитвы твои
До нас не дойдут. Не способны они
Ни путы распутать, ни тюрьмы открыть.
Письмо лишь утешит. А дочку – не жди.
Томятся здесь люди со скорбью в глазах.
И слабых, и сильных вмещает Карлаг.
Покорные все мы велению Рока,
Хоть знаем, что в том не виновен Аллах.
Манап из Киргизии сослан сюда,
Пристанищем стала джигиту тюрьма.
По воле подобен Манасу джигит,
В неволе батыру хозяин – судьба.
Был в чине на воле бастык Игенбай.
Тюрьма для любого, конечно, не рай.
Не смог заступиться за него Аруах,
Ведь предком его был батыр Сыпатай.
Еще Жумасбаев из рода алдан –
И ум, и характер природою дан.
Десятками лет к неволе прикован,
А недруг, конечно, от радости пьян.
Билал Мухаметшин, большой оптимист,
И он духом крепок и помыслом чист.
Веселый джигит из Каркаралы,
Был адвокатом. В законах речист.
В правоте Боранбая сомнения нет:
За себя постоять, заступиться за слабых
Он даже и здесь посчитает за честь.
В застенках Карлага, судьбою гоним,
Поэт и мечтатель, творец, пилигрим,
Ученый, чабан, строитель и врач
Сосланы в каторгу решением одним.
ГОРЕ ВЫПИЛА ПОЛНОЮ ЧАШЕЙ
Автор этих стихов – Наталья Ивановна Бураго, погибшая в Карлаге. Арестованная по «Кремлевскому делу», прошла она самые страшные российские тюрьмы – Ярославский, Владимирский, Орловский Централы, содержалась в камерах-одиночках, как «особо опасная государственная преступница», а по окончании первого срока получила, не выходя из тюрьмы, второй. Попадает в Карлаг. Здесь умерла, не пережив второго срока...
Стихи ее, полные грусти, печали, тоски, прислала мне дочь Натальи Бураго, москвичка Александра Молчанова. Эти стихи написаны для дочери. Крик измученной души...
ПОДНЯЛАСЬ Я НА ВЫСШУЮ ЖИЗНИ СТУПЕНЬ
Жизнь прошла, как минувшего лета тень,
Не видала я счастья расцвета.
Все ждала, что грядущий сверкающий день
Наградит меня лаской привета.
Поднялась я на высшую жизни ступень –
Горе выпила полною чашей.
Больше нет во мне сил. И какая-то лень
Овладела душою уставшей.
Так томительно бьется мыслей волна,
Расслабляя порывы желанья.
Я одна, как на голой вершине сосна,
Изнываю под мукой страданья.
(1942 г.)
ТЫ ОПОРА МОЕЙ ЖИЗНИ
Твой портрет я получила,
Сердце дрогнуло, томясь.
Предо мною ты так живо –
Смотришь, весело смеясь.
Глаз живых огонь игривый,
Губ бесхитростный оскал
Показал мне, что ты в жизни
Все же помнишь свой закал.
Жизнь тебя уж проучила,
Многое узнала ты –
Пусть тебя, как всех, чаруют,
Манят грезы и мечты.
Знаешь ты, что лишь для дела
Жить, работать ты должна.
Что в судьбе моей несчастной
Вся надежда на тебя.
Ты опора моей жизни,
Мыслью о тебе живу.
Для родной моей Отчизны
Тебе жить, коль я умру.
Вот что думаю, родная,
Я, взглянув на твой портрет.
Хочется, чтоб жизнь иная
Отвратила много бед…
(1940 г.)
ИСКОРКУ ПЛАМЕНИ В ЖАР РАЗДУВАЙ ТЫ
В утро весеннее, майское, нежное
Мыслью к тебе я лечу.
С лаской огромной, безбрежною.
Чем-то помочь хочу.
Сейчас ты порыв вся, огонь и желание –
Выбор пути впереди.
Горе, разлуку, тоску и страдание
В мыслях твоих не найти.
Много заложено в сердце девическом
Планов, надежд и мечты.
Надо лишь только в кругу человеческом
Правильный путь обрести.
Надо не думать, что жизнь – наслаждение,
Радость, восторг и любовь.
Жизнь – это твердое воли стремление
Знания отдать свои вновь.
Все что ты знаешь, можешь и любишь,
Людям ты поднеси,
Чтоб и они загорелись желанием
Жить лишь для блага страны.
Искорку пламени в жар раздувай ты,
Жизнь преклони пред трудом,
Работай, дерзай, стремись, добивайся,
Думай об этом одном.
Ласка любимого, близость с родными –
То неизбежно для всех.
Пусть эта радость лучами своими
Не заслонит твой разбег…
ОПАЛИЛО СОЛНЦЕ КАЗАХСТАНА
Генриэтта Моисеевна Фикс была арестована как «член семьи изменника родины» 16 июля 1938 года в Биробиджане. Прошла Хабаровскую, Новосибирскую внутренние тюрьмы НКВД, попала в Карлаг. Восемь лет – долгий срок…
Стихи Генриэтта Фикс сочиняла с юности, но никогда не записывала. И эти стихи, написанные в лагере, в свое время она не записала. И только перешагнув рубеж восьмидесятилетия, решилась записать то, что сочиняла в лагере и хранила в памяти всю жизнь. Под ее диктовку я записала ее стихи.
НАСТОЯЩЕЕ – КОШМАРНЫЙ БРЕД
Новый год мы встретим без стенанья.
Настоящее – кошмарный бред.
Верим мы - сквозь сумрак ожиданья
Заискрится заревом рассвет.
Ночь темна, безрадостна, туманна.
Но у нас душа горит огнем.
Верим мы, что поздно или рано
На дорогу к счастью попадем.
Так пускай же на окне решетки,
И пускай запоры на дверях,
В эту ночь мы радостны и кротки –
В старый год хороним старый прах.
Мы хороним старые ошибки
И прощаем старую вину.
Новый год, будь ярким и великим,
И как солнцем, освети страну.
(31.12.1938 г. Перед отправкой в этап в Казахстан
из Хабаровской внутренней тюрьмы НКВД).
КРУГОМ ЧУЖИЕ ЛИЦА...
Мне холодно. Кругом чужие лица,
Везде звучит совсем чужая речь...
И ни в одном из взоров не теплится
Тот огонек, что душу мог согреть.
Никто не скажет ласкового слова.
Мелькают дни. Проходят вечера.
И наше завтра повторяет снова
Уж надоевшее вчера...
Всегда носи одну и ту же маску,
Застыли чувства в ледяном аду.
Мне беспросветно, холодно и тяжко,
Но я к огню дороги не найду.
И ТЕПЛА НЕТ В СГОРЕВШИХ УГЛЯХ...
Я устала – нет сил перенесть все
страданья,
Неуверен усталый мой шаг.
Осень... Грустна и уныла пора
увяданья,
Как могилы чарующий мрак.
Тихо падают листья и шуршат
под ногами,
Плачет небо о солнечных днях.
И унылые мысли, как потухшее
пламя,
Но тепла нет в сгоревших
углях...
***
Вы пишете о воле, как из стали,
О целеустремленности всех сил.
А я всегда была склонна к печали,
Как видно, в ней мой стиль.
Люблю я полусвет и полутоны,
Скрывающие явственность прорех,
И мне порой милей бывают стоны,
Чем дисгармонией звучащий смех.
Померкло все. И в призрачные дали
Уж никогда мне больше не глядеть…
Я не могу звенеть упругим звоном стали,
Я не хочу гудеть призывно, точно медь.
***
Я сегодня, глядя на портреты,
Призадумалась, вспомнивши вдруг,
Как была я в то время одета,
И друзей моей юности круг.
Жизнь прошла, беспощадно сурова,
Призрак счастья растаял, как дым.
Но сегодня припомнилось снова
Все, что было когда-то моим…
***
Если вдруг, нежданно и негаданно,
Мы домой из лагерей придем,
То сердца, пропитанные ладаном,
Не увидят света даже днем.
Не увидят солнечные блики –
Скроет их от нас сомненья дым.
И святых сияющие лики
Мы от подлецов не отличим.
Я ХОЧУ НА РОДНЫЕ БУЛЬВАРЫ
Я хочу на родные бульвары,
Город сжавшие, точно венец.
Чтоб не видеть унылой кошары
И не слышать блеяния овец.
Надоели бескрайние степи,
Небеса их укрыли, как зонт.
Разве в мире найдется нелепей
Что-нибудь, чем пустой горизонт?
Я хочу, чтобы отблески мая
В зеркалах отражались витрин,
И мотор промелькнул бы, сверкая,
С легким шелестом матовых шин.
Не желаю быть близкой к природе,
Навевающей скуку и сплин.
И мечтаю вдыхать с кислородом
Столь вредящий здоровью бензин.
Видно города старого чары
Овладели душою моей.
Я хочу на Большие бульвары,
На брусчатку родных площадей.
***
Всего лишь только год до срока,
И я вернусь. Но в мраке сна
Меня пугает вышина,
Я не хочу смотреть высоко.
И горизонт мне опостыл -
Он пуст. Средь горя и страданий
Плыву без цели, без желаний,
Без направления, без сил.
Не зная совершенно дна
Меня несущего потока,
Я не хочу смотреть глубоко,
Меня пугает глубина.
(1943 г.)
***
Такова жизнь: радость с неудачей
Заключили дружеский союз.
И сегодня я от счастья плачу
И от горя тяжкого смеюсь.
Вспоминаю прошлое и снова
Я тоскую глубже и сильней,
Я хочу в дома средневековья,
В сумрак затаившихся аллей.
А вокруг степь дикая привольна,
Нету неба ярче и синей…
Но мне больно, бесконечно больно
За потерю улетевших дней.
Молодость, прошедшая в пустыне,
Залегла, как омертвелый пласт.
Кто ответит за нее? Кто ныне
Мне за годы мук моих воздаст?
Сердце охладевшего удары
Никогда не застучат сильней.
Даже там, где стройные бульвары
И брусчатка рижских площадей…
(Написано на день освобождения. 1944 г.)
РЕСТОРАН АШУРОВОЙ
(Арестантская столовая)
Есть ресторан, по имени Ашуровой
Известен он.
Туда идут походкою понурою
Со всех сторон.
Туда спешат, едва продравши очи,
Забыв про сон,
Наш ИТР, конторщик и рабочий,
Как на поклон.
Три раза в день течет, как по команде,
Людской поток,
Чтоб получить один черпак баланды
В свой котелок.
ПОДКОНВОЙКА
У подконвойки колья вбиты,
Обтянут проволокой дом.
И темной ночью пес сердитый
Все ходит по цепи кругом.
По временам он громко лает,
Или тихонько завизжит.
Зэка о воле там мечтает,
В воротах вохровец сидит.
Там часто лексикон шпанецкий
Звучит во всей красе своей.
Барак по прозвищу «немецкий»
Стоит без окон, без дверей.
Но чудеса на самом деле
Пугают удивленный взгляд!
Двойные нары, как качели,
У нас под потолком висят.
И рано утром, в полумраке,
(Коптилка светит лишь едва)
Кричат со всех концов барака:
«Подайте лестницу сюда!»
А лестниц мало, женщин много,
И их не научить летать.
Со злости вспоминают Бога,
На все лады склоняют мать.
И вот назад тому неделю,
Когда день зимний догорал,
Барак с небесной колыбелью
Покинул «адмперсонал».
И приземлился он на нары
Всего в полметре от земли,
Но жизни роковой удары
И здесь несчастных стерегли.
Дела их оказались плохи -
(Таким ведь всюду не везет!)
Тела их заедают блохи,
Внутри отчаянье грызет.
ПОДРАЖАНИЕ ВЕРТИНСКОМУ
Где вы теперь, закутанная в шали,
Куда же вас этапом увезли?
Вы, кажется, в тюрьме иркутской отдыхали,
Иль, может быть, в Бутырку пешком шли?
В последний раз я видел вас так близко –
В грузовике мелькнули, точно сон.
И кажется потом, склонив головку низко,
С мешком вошли в решетчатый вагон…
НА ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ РИММЫ КРАМЕР
Я стучу металлической чашей,
В ней напиток, не греющий кровь.
Разрешите в День ангела вашего
Вам сказать пару дружеских слов.
Ничего не скажу я о радости,
Ее нет в моих грустных стихах,
Потому что великие гадости
Подготовили маленький крах.
А кругом, может быть, изобилие
Ярких светлых и радостных дней.
Но мечта с опаленными крыльями
Выпадает из жизни моей.
Я ЕДУ НА СВОБОДУ, ПРОЩАЙ МОЙ СПЕЦБАРАК!
Эстер Соломоновна Паперная, ленинградская поэтесса, бывший первый редактор детского ленинградского журнала «Звездочка», была арестована 25 октября 1940 года. Свердловским областным судом 4 сентября 1941 года осуждена по статье 58-10 и приговорена к отбыванию срока в Карагандинском ИТЛ НКВД.
От звонка до звонка отбыла она свои приговорные десять лет - в лагере для «жен изменников родины» - АЛЖИРе, позже – в Долинке на ДКО-2.
После освобождения ехать было некуда – ограничение в праве жить в больших городах исключало возможность вернуться в Ленинград, и она устроилась в Караганде. Ее приняли на областное радио, машинисткой.
Неугомонная, с копной непослушных волос, в очках с толстенными стеклами – такой запомнилась она тем, кто в то время работал рядом с ней.
И в лагере, и после лагеря Эстер Паперная писала стихи, сменив детскую музу на взрослую. Лагерные стихи Паперной полны юмора, оптимизма, иронии – именно эти черты ее характера помогли ей выстоять в условиях лагеря, да и не только ей. Она была любимицей своего барака, ее стихи помогали женщинам выживать, воскрешали в душах забытое - тепло, юмор, заставляли смеяться.
Время ее работы в областном радиокомитете было для Караганды поистине золотым – сюда приноси л свои стихи Наум Мандель (Коржавин), здесь начинал свою творческую голгофу карагандинский писатель-диссидент, недавно скончавшийся в США Юрий Герт, сюда захаживал «на огонек» ссыльный писатель Зуев-Ордынец, здесь бывал и известный карагандинский писатель Пичугин.
Караганда послесталинской поры буквально бурлила талантами – интеллектуалы, недавние «враги народа», отбывшие лагерный срок и теперь продолжающие «тянуть ссылку», ожидая реабилитации, в стеганных казенных бушлатах, собирались вечерами в тесной комнатушке у освободившегося из Карлага и работавшего в те годы в Караганде А.Л. Чижевского, читали стихи, пили чай, обменивались новостями. Какие имена звучали в разговорах! Караганда тех лет была поистине гаванью прогрессивной, клейменной сталинским режимом, позже реабилитированной за «неимением состава преступления» интеллигенции…
После реабилитации Эстер Соломоновна Паперная вернулась в Москву. Стихи Эстер Паперной мне переслала дочь ее лагерной подруги…
ГИМН ЕДЕ И ЛЕСЕ МАКАРЕНКО
(ДПУ*. Ноябрь 1942 г.)
Как много есть застольных песен,
И вместе их роднит одно:
Поется в них, что мир чудесен,
Пока в бокале есть вино.
Вино, конечно, вещь святая,
Да нам, зэ-кам, к чему оно?
Природа наша, знать, иная,
Нас греет суп, а не вино.
Я, не боясь прослыть обжорой,
Поднявши ковш сырой воды,
Плету заздравные узоры
Не в честь вина, а в честь еды:
«Налейте нам миски полнее, жирнее,
Чтоб масло закапало с губ.
Да здравствует суп!
Из мяса и круп!
Кто выдумал суп – не глуп!»
Когда, трудясь, в пылу азарта,
Мы под собой не чуя ног,
Нам слаще музыки Моцарта
Звучит обеденный звонок.
Мы прямо в кухню мчимся лихо,
А там нас парой теплых слов
Встречает Нюся-повариха,
Богиня кухонных котлов.
Ах, Нюся! Боже мий коханный!
Спросите каждого кругом –
Чистосердечно, без обмана
Здесь все сойдутся на одном:
Её, хозяйку Карагана*,
Всегда помянем мы добром.
В веселой пестренькой повязке,
С венцом уложенной косой,
Всегда с приветливой улыбкой,
Сияя блеском серых глаз,
Как изворотливо и гибко
Она обслуживает нас!
Копя прилежно, терпеливо
Щепотки жалкие муки,
Она, как фокусник, на диво
Родит из пальцев пирожки.
Вот у других и щи пожиже -
На Нюсю нам роптать нельзя:
И каша кажется жирнее,
И суп заметно повкуснее,
Когда над мискою, теплея,
Сияют серые глаза.
--------------------------------
*ДПУ – Долинский полеводческий участок,
Караган – отделение Карлага
А.В.САЗОНОВОЙ
(ДПУ – январь 1943 г.)
Задуманные в виде шутки,
Испеченные в три минутки,
Летите, вирши, к нашей бывшей
Незаменимой бригадирше.
От ДПУ до Карагана
На крыльях снежного бурана
Домчите к ней привет горячий.
Желают ей во всем удачи,
Здоровья и продления века
Паперная, а с ней – Шебеко*.
---------------------------------------
*Фанни Шебеко – лагерная подруга Э. Паперной.
ЕСЛИ Б ЭТО БЫЛО ТАК!
(ДПУ, 1943 г.)
Я еду на свободу,
Везет мне, слова нет.
И в теплую погоду,
И раньше на пять лет!
Я еду на свободу,
Прощай, мой спецбарак!
Пройдет не больше года –
Со всеми будет так.
Я еду на свободу.
Прошу не забывать
Стихи мои – уроды
И их слепую мать.
Я еду на свободу,
Надеюсь, не вернусь.
Забуду анекдоты –
Торжественно клянусь.
Я еду на свободу.
Черкну вам как-нибудь,
Желаю вам здоровья,
Себе – счастливый путь.
ПОДРАЖАНИЕ ПУШКИНУ
(1942 г.)
Долго ль мне еще в Карлаге
Век свой женский коротать,
И с участка на участок
Словно бабочка, порхать.
То на стройку, то к телятам,
Покорясь своей судьбе,
То на снегозадержание,
То на транспорт к «цоб-цобе».*
Или солнце меня спалит,
Иль мороз в тиски возьмет,
Иль буран навек засыплет,
Или волк в клочки порвет.
Долго ль мне, в тоске голодной,
Пост невольный соблюдать,
Обезжиренным обратом
Крем и сливки поминать?
То ли дело в Ленинграде
По проспекту разъезжать,
О журнале, о театре,
О курорте помышлять!
То ли дело на свободе
В ресторане закусить,
То ли дело, братцы, дома…
Э, да что там говорить!
-----------------------------------
*»Цоб-цобе – так погоняли быков в упряжке.
ПИСЬМО К ФАННИ ШЕБЕКО
(14.11.1942 г.)
Ну, как начать? Здорово, что ли?
Примите, Фанни, мой привет!
Дай Бог Вам скоро быть на воле
И жить счастливо много лет.
Хоть и живем недалеко мы,
Шлю Вам письмо – напала блажь.
Сегодня год, как мы знакомы,
И это – лагерный мой стаж.
Да, целый год… За это время
Воды немало утекло,
И часто нашей доли бремя
Нести нам было тяжело.
Зимой на снегозадержаньи
Мы стены строили из льда,
И вашим сущим наказаньем
Подчас бывала я тогда.
Когда мой шаткий валик падал,
Как Ваше хмурилось лицо!
И с нежных уст порой с досадой
Срывалось крепкое словцо.
Когда мы чистили дорогу,
Вы, прерывая отдых свой,
Ко мне спешили на подмогу,
Азартно действуя киркой.
Под предводительством Раисы,
Как стало солнце припекать,
Мы прошлогодние «кулисы»
Ходили с Вами собирать.
В огромных валенках по грязи
Куда-то черт понес меня,
И вот я сослепу завязла
В болоте среди бела дня.
Полна начальственного пыла,
Раиса на берег меня
Самоотверженно тащила,
Чем свет ругая и кляня.
И вытащила. Вот тогда-то
Ей пригодилась и цитата:
«Ох, нелегка эта работа
Из болота тащить бегемота!»
Раиса злилась и кричала,
А Вы, сокровище мое,
Так трогательно защищали
Меня от окриков ее!
Потом без Вас я две недели
Бороновала на быках,
О чем рассказано отдельно
В плохих, но искренних стихах.
Июнь был месяц самый длинный,
В июне мы пололи рожь.
Как вспомню ужас комариный,
Так до сих пор бросает в дрожь.
С утра чадру мы надевали,
В жару томясь, едва дыша,
Но от москитов не спасали
Нас ни чадра, ни паранджа.
Ох, как распухли наши лица!
А Ваши тонкие черты!..
Посмел же в тыкву превратиться
Образчик женской красоты!
И я чесалась, где попало,
И позабывши всякий стыд,
Часами громко причитала,
Я даже плакала навзрыд!
Нет, верьте, сколько жить я буду,
Прополки этой не забуду!
После москитной вакханалии
Нам показалось за пустяк,
Когда в полях уничтожали
Вы – лебеду, а я – горчак.
Мы в сенокос копнили с Вами,
Люцерну, донник и пырей,
Вы с вилами, а я с граблями
Не расставались много дней.
Но окаянный ветер, тьфу ты,
Начнешь копнить – он тут как тут,
Рванет копну – и в полминуты
К чертям летит наш тяжкий труд.
Проклятый климат, в самом деле,
Всегда не вовремя ветры…
Небось, не дули три недели,
Пока нас ели комары.
Дороги наши разминулись,
Когда, закончив сенокос,
Я над подсолнухами гнулась,
А Вы готовили силос.
Но вот в один денечек жаркий,
Подобно сорному зерну,
Нас погрузили на бестарки
И отвезли на ДПУ.
Да, это был сюрприз полнейший…
Прощай, привычный Караган,
И Алексеич наш милейший,
И местных «жен» сплоченный клан.
Ох, ДПУ! Мы в том содоме
Валялись вместе на дворе,
То на земле, то на соломе,
И вместе дрогли на заре.
В работе мы расстались с Вами,
Старательно, по колоску,
Я дергала ячмень руками,
А вы грузили на току.
Потом опять мы были вместе,
Когда, сдыхая от тоски,
Все на одном и том же месте
Мы подбирали колоски.
Как нам они осточертели!
Я удивляюсь, что порой,
В бреду мы жалобно не пели,
Как тот апухтинский больной!
«Все колоски, колоски,
Красные, желтые всюду…»
Итак, покончим с годом этим,
Подходит сорок третий год.
Но где и как его мы встретим,
И что-то он нам принесет?
Нет, я не верю, как хотите,
Что впереди опять нас ждет
Все тех же лагерных событий
Знакомый кругооборот.
Я Вам желаю лучшей доли,
Примите, Фанни, мой привет!
Дай Бог Вам завтра быть на воле,
И жить счастливо до ста лет.
ХВАЛА ФАННИ ШЕБЕКО ВО ВСЕХ ПАДЕЖАХ
(Ко дню рождения 10.12.1942 г.)
Едва ли на свете найдешь человека
Добрей и душевней, чем Фанни Шебеко.
И женщины нет, и не будет вовеки,
Милей и прелестнее Фанни Шебеки.
Все лучшие качества, словно в аптеке,
Природой отмерены Фанни Шебеке.
И даже петух, видя Фанни Шебеку,
Поет веселое свое «Ку-ка-ре-ку!».
Того назову я моральным калекой,
Кто может поссориться с Фанни Шебекой.
И на Карагане* и на Джумабеке*
Всегда вспоминают о Фанни Шебеке.
Так будь же здорова, о Фанни Шебеко,
И ныне, и присно, от века до века!
-----------------------------------------------
*Караган и Джумабек- лаготделения Карлага.
РАЗВОД
(Не законченное. ДПУ, июнь1943 г.)
Только-только в небе майском
Разгорается восток,
Как на Долинском участке
Просыпается народ.
Отправляется в поход.
Собираются ребята
Возле вахтенных ворот.
В шесть на Долинском участке
Начинается развод.
Места мало, тесно стало,
Поступитесь вдаль и вширь-
Волобуева пригнала
Весь свой женский монастырь.
Ай-да девок подобрала
Бригадирша-богатырь!
Все муштрованы на диво,
Мать-игуменья, гордись!
«Ну-ка, девки, живо, живо
По четыре становись!
Что ползете так лениво?
Кто там сзади? Подтянись!
Разгалделися, верблюды,
Растуды вашу туды!
Ну-ка, слухайте сюды:
Мы идем на огород,
Только знайте наперед,
Если кто из вас посмеет
Там картошку воровать,
Никого не пожалею,
Растакая ваша мать!
Помни, суки, твердо,
Будет бита морда.
Как дам по зубам,
Так и челюсть пополам.
Ать, два, три, четыре,
Трогай, девушки, вперед!
Отворяй ворота шире,
Пропустите огород!»
А солнце все выше и выше
По синему небу вползает,
И голосом плачущей мыши
Нарядчик Кирисов взывает:
«Щербина, разводный, чего вас!
У вас тут порядок хреновый.
Скорее, уже полседьмого,
Давайте бригаду Покровской!»
И вот деловито и рьяно
Бежит Катерина Иванна.
Печать доброты безграничной
На пухленьких детских щеках,
Такой би-ба-бо симпатичный,
В берете и круглых очках!
«Товарищи, я обращаюсь
К вам с просьбою очень большой,
Пожалуйста, не расхищайте
Картофельный фонд семенной!…
ТРИ ДАМЫ
(Январь, 1945 г.)
Три элегантных дамы
С мешками за плечами
С утра, как в панораме,
Под вахтою стоят.
Баранова и Перле,
С пришитой к ним Паперной
Ждут очереди нервно –
Спешат на зерносклад.
Они не зря суются
И на работу рвутся –
Там ждут и не дождутся
Зерна три сотни тонн.
И Бакаревич строгий,
И «триер»* хромоногий,
И старенький, убогий,
Разболтанный «клейтон»*.
Эх, тетеньки и дяди,
Не верьте, Бога ради,
Что, мол, на зерноскладе
И сытно, и легко.
Кто «триер» покачает,
Мешочки потаскает,
Узнает, что до рая
Довольно далеко.
А что насчет «пшепроше»
Лепешек или каши,
О чем желудки наши
Вздыхают целый день,
То знайте, что всю зиму
Мечтой недостижимой
Нам кажется любимый
Поджаренный ячмень.
Зато напропалую
Глотаем пыль густую,
Полыни горечь злую
И даже хлор-пикрин.
И разные букашки,
И грязные бумажки,
И прочие какашки,
И смазку для машин.
Вот Перле – мастерица
Над семенной пшеницей
Без памяти трудится
В сто лошадиных сил.
Заботясь неустанно
Чтоб агроном Степанов,
Сынок ее названный,
Зерном доволен был.
Отчаянная крутка
Без меры, без рассудка,
При пустоте желудка –
От всех от этих дел,
От беганья по трапу
У ней распухли лапы
И вдруг сердечный клапан
Опасно заболел.
А разве мало Ядю
Ругают старой б…
За то, что зорко глядя,
Преследует воров.
И с яростью тигрицы
Их гонит от пшеницы
Метлой, как вереницы
Нахальных воробьев?
А Эстер терпит муки,
Проделывая трюки,
Легко ли близорукой
Ей прыгать, как блохе?
С барьера в закром узкий,
Когда идет погрузка,
И шлют ее по-русски
На «пе» или на «же».
А в обстановке нервной
За каждый шаг неверный
Достанется Паперной:
Чуть что-нибудь не в лад,
Тотчас же в гневе Перле
Ее насквозь просверлит,
Как пушечные жерла,
Направив зоркий взгляд.
А Ядя с громким криком
Ее и «чертом»,
И «чудищем великим»,
И «куклой» назовет.
Утихнуть не проси лишь,
Не то пожар усилишь,
Сам Алексей Васильич
Стихии не уймет.
Но я скажу по чести,
Хоть обе дамы вместе
Частенько пилят Эстер,
На них обиды нет.
Ядвига Алексанна
И Яковлевна Анна,
Вам стих мой бесталанный
А вместе с ним – привет.
----------------------------------------------
* «Триер», «Клейтон» - марки сельскохозяйственных машин
НАВОДНЕНИЕ
(Не законченное, март 1945 г.)
Дики причуды Долинской природы,
Год сорок пятый был странной породы,
Буйный февраль был на редкость сухой,
Кроткий апрель напоил нас водой.
Нет, мы не знали столь страшной картины!
Хлынули воды с Джартасской* плотины,
С пеной до вахты, шумя, добрались,
Дерзко, без пропуска, в зону влились.
Ринулись волны, как хищные звери,
Яростно лезут и в щели, и в двери.
Тяжек свирепый стихии кулак –
Падает, падает третий барак!
В страхе бегут от холодной пучины,
Тащат на крышу пожитки мужчины.
Бедствие! Кругом идет голова,
Вот уже валит барак номер два!
Только единственный, с паводком споря,
Словно скала среди бурного моря,
Высится первый барак на бугре.
(Не на поливе, а на богаре!)
Но не верна этих стенок массивность:
Гляньте, исчезла барачная живность,
Мыши сбежали, встревожился клоп,
Видно, почуяли близки потоп.
Только мы вещее слово сказали,
В памяти сказки библейские встали:
Хляби разверстые… Ноев Ковчег…
Чем же слабей наш технический век?
Молвила староста – Ной седовласый:
«Будем ли ждать до последнего часа?
Нет, до отчаянья мы не дойдем –
Свой спецковчег отстоим и спасем.
Ну-ка, друзья, зажигайте коптилки,
Мигом проверим в карнизах все жилки,
Зорче глядите под койки свои,
Путь заграждайте для каждой струи».
Крикнула староста – все оживились,
Сразу во тьме огоньки засветились.
И поползло под свои топчаны
Все населенье восточной стены.
Ищет Паперная струйку под койкой,
Каждый плевок перещупала стойко,
Чтобы вода не застигла врасплох…
И проморгала, побей ее Бог!
К полуночи дело становится хуже,
Лужи все шире, а суша все уже,
Хлещет вода от обоих бортов,
Вот уж дошла до центральных жильцов.
«Ну-ка, растянемся цепью, живее,
Пусть заработает дружно конвейер,
Глину тащите посудой любой,
Дамбу построим под всею стеной!»
Эх, ухнем, ящик плюхнем,
Еще разик, еще раз.
Еще тазик, еще таз.
И две корзины по пуду глины.
Быстрей метро идет ведро:
Туда с водой, назад с землей.
Богданова Лиля лопату схватила:
«Копайте яму в бараке прямо!»
Литенко с ломом пыхтит над комом,
Сайковская Ирина копает, как машина,
А Певзнер Рая, как вол, таскает,
И Аня Радуль командует парадом:
«Мадам, примите жардиньерку,
А вы – пустую бонбоньерку!»
«Вот вам шкатулка, мадам,
В ней только тридцать килограмм!»
«Держите вазочку, мистрис,
А вы, мамзель, пустой сервиз!»
«Подайте глины нам, друзья…»
Увы! Уже копать нельзя!
Свалилась новая беда –
Идет грунтовая вода.
Надо воду выливать,
Надо яму засыпать…
Так ночь прошла, а уж с утра
Идет конвейер со двора.
И в яме на глине весь день напролет
Четыре старухи танцуют фокстрот.
Вторая ночь крадется сапой,
В ковчеге спят без задних ног,
И лишь дежурящие с лампой
Обходят каждый уголок…
--------------------------------------------------
*Джартасская плотина - возведенная заключенными плотина в лаготделении Джартас.
9 МАЯ 1945 ГОДА
Девятое мая – ликующий день.
Как будто природа сама
Навеки согнала природную тень
И солнцем пьяна без ума.
Четыре решительных года прошли,
Как длительный черный кошмар,
Но Родины нашей сгубить не смогли
Ни бомбы, ни кровь, ни пожар.
Сегодня мы счастливы все, как один,
Хоть многих прошибла слеза.
И как ни коряво, от самых глубин,
От сердца хочу я сказать:
Пусть будет здоров наш Советский Союз,
Пусть, хлеба и мира полна,
Забудет страна, как отброшенный груз,
Проклятое слово «война».
Пусть будет здоров наш родной Сэ Сэ Эр
На долгие годы – века,
И пусть наши внуки не знают совсем
Постыдное слово «зэ-ка».
БОРЬБА С МАЛЯРИЕЙ
(Апрель,1945 г.)
Амбулаторные палаты
Апрельским солнцем залиты
Сияют белые халаты,
Хоть и не первой чистоты.
Шафраном отливают лица
Пришедших женщин и мужчин,
И как янтарь, огнем искрится
В стеклянном шприце акрихин.
Войдя, малярик деликатно
Ложится животом на стол,
Чтобы принять хоть не приятный,
Но благодетельный укол.
У Фриды Марковны покрыты
Испариной и нос, и лоб:
Пред ней пейзаж из плохо мытых
Мужских и женских голых поп.
Больные сыплются сверх плана,
Она с рассвета на ногах,
И колет, колет неустанно,
Как бы преследуя врага.
Лежат малярики покорно,
Она ж твердит одно упорно:
Мы переколем сотни поп,
Но малярию вгоним в гроб.
В.ВАГРИНОЙ
(Декабрь, 1944 г.)
Семь лет назад расстались Вы с Москвой,
Полны обиды, страха и недоуменья,
Не ждали Вы, что станете звездой
Второго Долинского отделения.
Офелья, Леонтин, мадам Багратион,
Сиянье рамп, хлопки и крики «браво!»
Растаяли, как дым, как аромат, как сон,
Но и в Карлаге Вас сопровождает слава.
Ведь все, что Вам дала вахтанговская школа,
Смогли, как ценный клад, Вы до сих пор сберечь,
Чтоб из бревна любого возраста и пола
На сцене искорку правдивую извлечь.
Не плачьте, дорогая Вава,
Не опускайте косами венчанной головы –
Еще лишь год, и вновь Вам улыбнется слава
В афишах Ленинграда и Москвы.
А если для меня свобода вспыхнет ярко,
Я к Вам в театр как-нибудь приду.
Тогда, надеюсь, Вы дадите контрамарку
Хоть в самом захудаленьком ряду.
ДЕНЬ В АМБУЛАТОРИИ
(Февраль, 1946 г.)
От двенадцати до двух у дверей амбулаторных
Трется очередь больных, и первичных, и повторных.
Тэ-бэ-цэ, фурункулез, грипп, часотка, малярия,
Люис, ишиас, понос, астма, грыжа, дистрофия.
Боже мой, каких тут нет! Всем измерь температуру.
Всех послушай, дай совет, дай лекарство, процедуру.
Иванову – аспирин, Соловьеву – перевязку,
Петухову – акрихин, Воробьеву – в горле смазку.
Банки, ванночки, массаж, внутривенное вливание.
То часоточного смажь, то желудка промывание.
То крови переливанье,
Растирание, спринцевание, прижигание, продувание
Клизмы, пластыри, уколы - труд и вредный, и тяжелый.
К трем отделалась едва, выгнав всех без церемоний,
Угорела голова от унгвентум Винкинсонэ.
Не успеешь и поесть, как темнеет свет неверный,
На часах почти что шесть – начинай прием вечерний.
Снова градусник подряд тыкай в потные подмышки
И вертись на тот же лад до восьми без передышки.
В восемь схлынул весь поток, на поверку звякай звонче,
Благодетельный звонок! Слава Богу, день закончен.
Фрида села закурить, наслаждаясь тишиною:
«Хорошо б чаек попить со смородинным настоем».
Вдруг в передней звонкий крик.
Трах – и в дверь ввалились разом
Весь в крови нацмен-старик и девчонка с красным глазом.
«Вэй! Башка разбил кардаш! Вэй!» - старик вопит истошно.
«Глаз разъел мне карандаш! Ой, тошнехонько, ой, тошно!»
Провозилась битый час над разбитой головою,
Двадцать раз промыла глаз, успокоила обоих.
Только села, вдруг опять двери хлоп с безумной силой:
«Выходи, ядрена мать, будет всем тебе могила!»
«Бей, коли, руби, стреляй!» - гром по дому прокатился,
То с визитом невзначай
Кандидат на Макатай*, милый Бондарев явился.
Унимали полчаса, уговаривали психа,
Кое-как убрался сам. Наконец-то стало тихо.
Не прошло пяти минут, забубнили голоса:
«Лейкоцит, эритроцит, Либеркюна железа,
Хирургическая шейка, диафрагма и брызжейка,
Бриолин и гликоген, капилляры полых вен,
Щелочь, желчь, пепсин, ферменты…»
«Эй, потише там, студенты!»
От этой смены невозможной уже распухла голова,
Вдруг, заглушая гул зубрежный, несутся страстные слова:
«Царевич я! Довольно, стыдно мне
Пред гордою полячкой унижаться!».
Лжедмитрий и Марина? Что такое? Тьфу ты, черт,
У статистика в кабине репетиция идет.
Так весь вечер неустанно модулирует симфония:
Стихнет «сцена у фонтана» - вспыхнет громче анатомия.
-------------------------------------------------
*Макатай – спецотделение Карлага для психических больных.
Калерия Александровна Шумакова. Арестована в 1938 году в Москве. Осуждена ОСО НКВД СССР как «контрреволюционный элемент». Освободилась из Карлага в 1947 году. Повторно арестована в 1948 году. Освобождена и реабилитирована после смерти Сталина.
В 1922 году вместе с родителями эмигрировала из России. Попала в Берлин. Училась в лицее Гете в Берлине, в Версальском лицее. Жила долгое время во Франции. В 1938 году вернулась в СССР, в Москву, устроилась на работу в МОПР. Вскоре была арестована.
Этапом отправлена из Бутырской тюрьмы в Карлаг. Два месяца содержалась в пересыльном лагере в Карабасе, работала в команде, которая из бараков выносила трупы. Вместе с заключенными «врагами народа» Пуховой (инженер-изобретатель тормозов для железнодорожных вагонов) и Хоменко (инженером-изобретателем) в сопровождении охранника каждое утро обходила бараки и выносила умерших.
Затем этапирована из Карабаса в Просторненское лаготделение Карлага, где содержалась до освобождения.
После вторичного ареста попала на один из самых тяжелых участков Карлага - «штрафную командировку» – на шахту Дубовская.
После вторичного освобождения жила и умерла в Караганде. Сохранилось только одно стихотворение, принадлежащее перу Калерии Александровны Шумаковой.
Это грустная быль!
Это явь, а не сон!
Серебрится ковыль,
Слышен тягостный стон.
Вереницей идут.
Правда, нету цепей,
Но стрелки стерегут
Этих кротких людей.
Лица бледны, грязны,
Всех недуги томят.
Что свершили они?
И за что их казнят?
Кто б им мог объяснить,
Что творится кругом?
Как должны были жить?
Как бороться со злом?
Кто б поверил тогда,
Что они не враги:
Что все ложь, клевета,
Злых людей языки!
***
Те, кто выйдет отсюда –
Родные навечно.
Исключая бездушных
И ничтожных, конечно.
Стихи собирала Екатерина КУЗНЕЦОВА
|
|
